Кабестанная шэнти «Гамбургский четырехмачтовик»

Главной заботой на торговых судах всегда был груз, а на военных кораблях – абордажные солдаты и орудийная прислуга, оружие и снаряжение. Моряк был на втором месте. Это наследие времен галерного флота с удивительным постоянством сохранялось при всех общественных формациях – ив рабовладельческом обществе, и в эпоху феодализма, и при капитализме. Лишь во времена, когда рабочие завоевали себе определенные права, а на кораблях стала внедряться новейшая техника, моряк добился более гуманного обращения и сносных условий существования.
Крестный путь моряка начался с постоянно перегруженных гребных кораблей античного мира. Здесь простого моряка не только низвели до уровня машинного привода и посадили на цепь, как дикое животное, но еще вынудили при этом довольствоваться крайне ограниченным жизненным пространством. На жалком квадратном метре гребной банки он жил, работал и спал. Лишь после того, как весельный движитель был упразднен и торговые суда стали грузовыми парусниками с малочисленной, не состоящей более из рабов командой, судовладельцы задумались над вопросом, где размещать экипаж.
На судне имеется форпик – помещение, расположенное в носовой части, впереди фок-мачты. Из-за постоянной тряски и повышенной влажности размещать здесь грузы считается нецелесообразным. И вот это самое неуютное местечко на судне, где качка ощущается наиболее неприятным образом, где постоянно царит сырость, считалось, по мнению многих поколений судовладельцев, вполне подходящим местом для кубрика команды. Корабельные офицеры предпочитали расквартировываться на юте, свободном от подобных неудобств. С тех пор и стали называть матросов «парнями с бака», а офицеров – «ютовыми гостями».
«Квартира» моряка на протяжении тысячелетий неизменно оставалась убогой, душной, сырой и тесной. Деревянными тюрьмами наихудшего образца были и сравнительно небольшие корабли первооткрывателей. Это подтвердилось в 1893 году, когда достроенная на одной из испанских верфей каравелла – точная копия «Санта-Марии» – повторила поход Колумба. Бортовая и килевая качка были настолько сильны, что матросы, находящиеся в форпике, не смогли сомкнуть глаз. Сон не приходил к ним, должно быть, еще и потому, что даже на обычном для Атлантики волнении мачты и деревянные крепления корпуса скрипели и стонали не переставая. Деревянная морская фея на носу корабля подпрыгивала и раскачивалась так резко, что даже хорошо закрепленные предметы обретали подвижность. Объяснялось это в основном коротким килем и глубокой осадкой судна. Кроме того, судостроители XVI века вряд ли всерьез задумывались над тем, что корабли должны были неделями, а часто и месяцами служить для людей одновременно и местом жительства. Нередко в треугольной клетке-кубрике на баке не было даже коек. В часы отдыха «парни с бака» должны были укладываться в форпике на голых досках. Те, у кого не было с собой одеяла, укрывались лохмотьями старых парусов. Если позволяла погода и температура воздуха, матросы предпочитали этой затхлой пещере открытую палубу.
Большим достижением считалось, что экипажи Колумба научились у карибских индейцев делать гамаки, и на обратном пути матросы использовали их в качестве коек. И хотя впоследствии это индейское изобретение (вместе с его индейским названием) внедрили на всех военных флотах, оно еще долго считалось сомнительным нововведением. Постоянная болтанка на этих качелях доводила до морской болезни даже старых морских волков, ни разу не кормивших рыб содержимым своего желудка. При одновременной подвеске гамаков многочисленной команды в тесном помещении болтанка прекращалась, но малая высота форпика и перегруженного твиндека превратили гамаки в плетеные клетки. Пытающегося лечь поспать так сильно стискивали со всех сторон соседи, что он должен был обладать поистине змеиной гибкостью, чтобы просто забраться в свой гамак, не говоря уже о том, чтобы улечься в нем.
На английских линейных кораблях викторианской эпохи на каждого матроса и солдата морской пехоты для сна полагалось в среднем по одному квадратному метру. Наиболее скверным было то, что при сильной качке задраивались люки пушечных портов батарейной палубы. Атмосфера в низком, переполненном людьми помещении скоро становилась удушающей. В довершение всех бед иногда случалось, что от болтанки пушка срывалась со своего лафета и рыскала, как дикий зверь, по палубе, давя и калеча всех, кто попадался на ее пути.
На английских транспортных судах дело обстояло не лучше. «Нары были лишь для шести человек, – пишет Готфрид Зойме, проданный в 1780 году своим отчимом англичанам в качестве „пушечного мяса". – Если на них ложились четверо, было уже тесно. Совершенно невозможно было ни повернуться, ни лечь на спину… Когда от долгого лежания на одном боку наши потные тела окончательно деревенели, правофланговый подавал команду перевернуться на другой бок».
Дурной репутацией матросские обиталища пользовались из-за зловония и зараженности насекомыми. Из всех средств передвижения, какие когда-либо существовали, килевое судно – от галеры до линейного корабля – было наиболее «благоуханным». Мореплаватель должен был обладать весьма тренированным носом. Снова и снова читаем мы об этом в путевых заметках моряков тех времен. Так было и на галерах, и на более поздних килевых судах. Корабли крестоносцев ходили главным образом под парусами, но и на них, сверх всякой меры набитых пилигримами, рыцарями и конями, запах был ничуть не лучше. В одном тогдашнем путевом бревиариуме каждому крестоносцу, вступающему на борт, рекомендовалось заранее позаботиться о каком-либо сильном ароматическом средстве, чтобы отбить ожидавшее его там неописуемое зловоние. Еще много столетий спустя кораблям был присущ этот проникающий сквозь все переборки запах.
Все деревянные суда пропускали воду, которая скапливалась в трюмах и каждое утро откачивалась. Остатки протухшей трюмной воды испускали отвратительный, пронизывающий весь корабль смрад. Вся подводная часть корпуса для защиты от гниения и морских червей пропитывалась вонючей смесью из дегтя и серы. Еще более отвратительный запах имела краска для наружной обшивки из растертого в порошок древесного угля, сажи, сала, серы и смолы. Поверх этой краски наносилось затем покрытие из сосновой смолы или из древесного дегтя, смешанного с шерстью животных.
Таким же вызывающим зуд в носу составом пропитывались шпили, релинги, мачты и прочие палубные приспособления. Внутренняя поверхность днища корабля обрабатывалась свинцовыми белилами. Надводная часть корпуса покрывалась клеевой краской, в состав которой входили деготь, скипидар и воск. Даже бегучий такелаж регулярно смолили.
Повсюду на корабле обоняние раздражали запахи смолы и составленных на ее основе смесей, и испытывающему от всего этого отвращение моряку оставалась в утешение только песня, в которой говорится: «Смола, как противно пахнет она, друзья… Но плыть без нее кораблю по волнам нельзя».
Все это вместе с чадом кухни, вонью гальюнов и запахом тел немытых, живущих в антисанитарных условиях людей смешивалось на корабле в один ударяющий в нос, одурманивающий букет. Но самым плохим было то, что утомленные люди не всегда чувствовали себя в тесном форпике главными «квартиросъемщиками». Кубрики кишели клопами, черными и рыжими тараканами, блохами и крысами. Это было неизбежным следствием антисанитарных условий на корабле и ставшей нарицательной неряшливости моряков.
На атаки этой дьявольской оравы «безбилетных пассажиров» жалуются все летописцы трансокеанских плаваний – от Пигафетты до Мелвилла. «Не они жили среди нас, а мы среди них». Крысы были настолько дерзки, что забирались даже в самые, казалось бы, недоступные уголки, где моряки хранили сахар и другие ценные припасы. Если они не находили ничего съестного, то, случалось, обгрызали у спящих пальцы на ногах. Усмирить и укротить их мог лишь организованный вооруженный отпор со стороны жителей кубрика. На китобойце «Джулия» охота на крыс довела матросов до изнеможения, и они смирились, поскольку бедствию этому не предвиделось конца. «Подобно ручной мыши Тренка , ничуть не боявшейся людей, они стояли в норах и смотрели на вас, как старый дедушка с порога своего дома. Нередко они бросались на нас и принимались грызть нашу еду», – пишет Г. Мелвилл.
Но и там, где экипажи вели более решительную войну против докучливых приживальщиков, одержать победу было невозможно. Не помогали никакие меры. Казалось, что вместо каждой убитой крысы появлялись две новые. Кроме того, длиннохвостые грызуны были постоянно настороже и обманывали охотников столь ловко, что те вынуждены были в конце концов прекращать безрезультатные боевые действия.
Было только два радикальных средства против этих паразитов: кораблекрушение или жажда. Но какой матрос мог желать этого? Ведь в таком случае вопрос шел и о его собственной жизни. Если с водой становилось туго, крысы от жажды делались бешеными. Они устремлялись на штурм охраняемых сосудов с водой и истреблялись здесь целыми стаями.
Медаль оборачивалась другой стороной, если на корабле начинался голод. Происходила переоценка ценностей: крысы из ненавистной напасти превращались в вожделенную драгоценность. Они казались голодающим вкуснее, чем нежнейшее телячье жаркое. Не только во время тихоокеанской одиссеи Магеллана дохлая крыса ценилась на вес золота. И в другие времена случалось, что отвратительные твари становились местной валютой.
В литературе достаточно широко описаны условия жизни многих поколений матросов. Наиболее реалистическое и впечатляющее изображение матросского кубрика дает Г. Мелвилл в «Ому»: «Все судно находилось в крайне ветхом состоянии, а кубрик и вовсе напоминал старое гниющее дупло. Дерево везде было сырое и заплесневелое, а местами мягкое, ноздреватое. Больше того, все оно было безжалостно искромсано и изрублено, ибо кок нередко пользовался для растопки щепками, отколотыми от битенгов и бимсов. Наверху в покрытых копотью карлингсах тут и там виднелись глубокие дыры, прожженные забавы ради какими-то пьяными матросами во время одного из прежних плаваний.
В кубрик спускались по доске, на которой были набиты две поперечные планки; люк представлял собой простую дыру в палубе. Никакого приспособления для задраивания люка на случай необходимости не имелось, а просмоленный парус, которым его прикрывали, давал лишь слабую защиту от брызг, перелетавших через фальшборт. Поэтому при малейшем ветре в кубрике было ужасно мокро. Во время же шквала вода врывалась туда потоками, подобно водопаду, растекаясь кругом, а затем всплескивалась вверх между сундуками, словно струи фонтанов.
Расположенное в носовой части корабля, это чудесное жилье имеет треугольную форму и обычно оборудовано грубо сколоченными двухъярусными койками. На «Джулии» они были в самом плачевном состоянии, настоящие калеки, часть которых почти полностью разобрали для починки остальных; по одному борту их уцелело только две. Впрочем, большинство матросов относилось довольно равнодушно к тому, есть ли у них койка или нет: все равно, не имея постельных принадлежностей, они могли на нее класть только самих себя.
Доски своего ложа я застелил старой парусиной и всяким тряпьем, какое мне удалось разыскать. Подушкой служил чурбан, обернутый рваной фланелевой рубахой. Это несколько облегчало участь моих костей во время качки.
Кое-где разобранные деревянные койки были заменены подвесными, сшитыми из старых парусов, но они раскачивались в пределах столь ограниченного пространства, что спать в них доставляло очень мало удовольствия.
Общим видом кубрик напоминал темницу, и там было исключительно грязно. Прежде всего от палубы до палубы он имел меньше пяти футов, и даже в это пространство вторгались две толстые поперечные балки, скреплявшие корпус судна, и матросские сундуки, через которые при необходимости приходилось переползать, если вы куда-нибудь направлялись. В часы трапез, а особенно во время дружеских послеобеденных бесед мы рассаживались на сундуках, словно артель портных.
Посередине проходили две квадратные деревянные колонны, называемые у кораблестроителей бушпритными битенгами. Они отстояли друг от друга примерно на фут, а между ними, подвешенный к ржавой цепи, покачивался фонарь, горевший день и ночь и постоянно отбрасывавший две длинные темные тени. Ниже между битенгами был устроен шкаф или матросская кладовая, которая содержалась в чудовищном беспорядке и время от времени требовала основательной чистки и обкуривания».
Важнейшими предметами обстановки этого нищенского жилья были морские сундуки, в которых хранились матросские пожитки. Чтобы эти сундуки, служившие одновременно для сидения, не ползали туда и сюда во время качки, в их днища вделывались крючки. Для придания большей устойчивости и предотвращения опрокидывания нижняя их часть была более широкой, чем верхняя. Хорошие морские сундуки изготовлялись на шпунтах и были водонепроницаемы. Пожалуй, не было сундука, в котором отсутствовала бы Библия или молитвенник, хотя хозяева зачастую ни разу их не раскрывали. Верили, что само наличие Библии уже гарантирует счастливое плавание. Матери и жены моряков почти всегда клали в их сундуки кусок хлеба своей выпечки или мешочек с горстью родной земли.

Продолжение следует